|
Флейтист стоял на сундуке Буцы.
- Бери, сынок, другого нет, - и, словно опасаясь, что я не пойму, сама сунула мне в руки жёсткие лоскуты шёлка, пучки конского волоса.
- Спасибо. Спасибо, Нама.
- Ну, иди, Стано, не бойся… Хлеба ему дашь, спирт не забудь, всё получится.
Я кивнул на прощание. Притворил поплотнее дверь хибарки, осторожно заглянул в промежуток между рукавом и курткой. Флейтист прижался к плечу, шёлковые одежды стояли колом, как крылья. Светлое в полутьме лицо показалось мне недобрым: глаза узкие, острые, и губы тоже узкие. Я взял фигурку под оттопыренные локти и увидел заткнутые за пояс два меча – длинный и покороче. Э, да и флейту ли он держит в руках? Буца старенькая совсем, кто знает, чего насоветовала? Хорош я буду, если кто меня заметит по дороге… или, того лучше, в мастерской – с куклой Намы Буцы, со спиртом и хлебом…
Вот ещё, вздумал теперь сомневаться... Уложил Флейтиста за пазуху и отправился в мастерскую.
Я собирался вызвать ветер.
Да, Стан Полозан, один из Трёх Героев, - один из трёх убогих, - ты мог бы придумать что-нибудь получше… Нет, ты должен был сделать получше, раз уж придумывает Гури, Любимец Солнца. Или, может, Манави - Руки Коротки, может быть он должен был нарисовать получше? Какая разница. Город мы всё-таки построили. Ох, этот город… Открывая дверь, придержал дыхание – вдруг петли скрипят? А половицы… а эхо – должно же в таком огромном помещении об эту пору шевелиться эхо…
Город стоял на станке. Гури его туда взгромоздил ещё вчера. Сказал, что скорее пустит в распыл, чем отдаст на позорище. Дескать, лучше он сам будет болтаться на древе, чем позволит его этим украсить… Манави захихикал, а мне и отвечать было нечего. Гури ведь эту речь нарочно произнёс, обернувшись ко мне, чтобы ни единое слово не пропало. А я, даже если б и отвёл глаза, всё равно видел бы кривое отражение в куполе – как оно шлёпает обожженным ртом… Ну, и говорил бы уже прямо, что думает – весь позор на самом деле твой, Стан Полозан, потому что руки-крюки и сердце жабье, и вообще ты ни на что не годен… Так нет же, изображает героя-координатора…
Я сглотнул, высвободил Флейтиста и поставил его рядом с куполом. Положил ладони на холодную кривизну и стал выбирать место для входа.
Город наш, гнусный, гадкий. Стылый и постылый. Под руками проплывали пятна дневного света, ночные тени. Это можно – день и ночь без Звезды. Это Гури сумел, я так и сделал. И дождь. Оросительные системы такие, что о пожарах в нашем городе никто и не слыхивал. Ну, а чтобы не думали лишнего – откуда свет, да почему вода с неба – для того купол дымчатый. Как белёсая плёнка на глазах Гури. Наш город – как мы сами, это даже полуслепой Любимец Солнца должен был бы понять, ведь он ходил туда со мной, а Манави – ему вольно смеяться, он не может войти – Руки Коротки, он не увидит, до чего там все линии и углы странные. Рисовать, даже с чудо-планшетом, если можешь только пальцами босых ног – не так-то просто… Ну, а я сам? Не моим ли треклятым шумом в ушах они там все придавлены? Не может быть, чтобы Гури не догадался. Значит, он не…
Ладони подались внутрь - ночная сторона. Это хорошо, это правильно… какие же руки-крюки? Я глубоко вздохнул – почувствовал, как звук отдался в гортани, - прихватил Флейтиста и вошёл. Плёнка на миг отрезала всё, даже для меня настала тишина полная – вот бы так… и снова ворвалось: а-а-а-о-у-у!
Мы оказались на площади. Мутный купол отсвечивал синим, как чернила. От Флейтиста протянулась длинная тень. Вздорные мысли наперебой лезли в голову, но я их обманул. Я стал слушать пламя – как оно бьется и ревёт в контуженном черепе. За этим занятием руки сами накрошили хлеб (Буца дала кусок лепёшки), спирт я налил в фарфоровую чашечку, и, пока охлопывал свободной рукой карманы – огниво? Зажигалка? Спички? – вдруг что-то коснулось ладони с хлебом. Я шарахнулся. Белое, набелённое лицо Флейтиста потянулось следом. Он ловко собрал всё до крошки, присосался к чашечке, зажатой между большим и указательным пальцами – досуха! «О-о аи-ао», - шевельнулись тонкие губы, другого я не разобрал. Отвесил мне поклон, - шелка, наверное, заскрипели! – и отвернулся, к флейте своей припал.
Вот и всё. Никаких заклинаний, чертежей, синего плаща и венка из цветов папоротника. Немного же ему надо! Оставалось только ждать. Я отошёл в сторонку, сел на сырой от недавнего дождя камень, зорко поглядывал по сторонам – не несёт ли кого из здешних: какое-нибудь унылое создание в длинном, до пят, балахоне, в головной повязке, натянутой по самые глаза, скрюченное, с острым металлическим посохом в кулаке. Иногда они ещё чёрные очки напяливают, для разнообразия. Никогда бы не поверил, что в моём городе заведутся такие… тараканы, а не жители! Зачем им чёрные очки – уж не ради Гури! – ведь Звезды у них нет. Нет Звезды. Сумрачно. Холодно.
Холоднее даже, чем в последний раз, когда мы с Гури делали прямые замеры... Так и задницу отморозить… Я поднялся рывком - и вскрикнул, надо думать – воздух больно полоснул по рукам, по щеке. Дёрнулся с открытым ртом, и что-то плотное, жгучее влетело в лёгкие, ударило изнутри в барабанные перепонки. Меня согнуло, развернуло, жёсткие струны охлёстывали со всех сторон, я попытался ухватиться, хоть и не видел – за сам поплотневший воздух, что ли? И тут всё кончилось. Флейтист, снова кукла из сундука, опрокинулся навзничь. А я, согнувшись, замер с протянутой рукой – словно птицу ловил. И почувствовал его – как пойманную птицу.
Ветер.
Я осторожно присел, нашарил Флейтиста, сунул в какое-никакое тепло – как будто ему не всё едино! А сам глаз не сводил с этого… почти невидимого, в редких ледяных блёстках… И тяжесть давила на запястье, и он сжимал руку, как сжимает охотничья птица, сокол, и когти его были острее соколиных.
Ветер!
Мне пришлось поднести его к лицу – так близко, что защипало в носу, перехватило дыхание. Он был зимний, горный, ледяной. Северный ветер.
Ну, что? Этого хотел?
Нет, нет… Но ведь его не прогонишь? Раз вызвал? Запястье уже онемело, я дёрнул рукой – ничего. Ветер проклекотал коротко и только крепче вцепился. Делать нечего – убрался из города в мастерскую, оттуда – домой.
Скрипача я смастерил сам.
Северный ветер не улетел (а я-то надеялся!), хорошо хоть, с руки перебрался под обычный лабораторный стеклянный колпак, а Флейтиста я пока поставил рядом. Хотел отдать Наме, но с утра её в хибарке не оказалось, видно, в холмы за травами подалась. Лучше бы я пошёл её разыскивать, чем на работу…. Гури, может, и подслеповат теперь, но чутьё у него просто невероятное. Пристал, навис, загундосил – всё ему расскажи, он координатор, обязан знать – чем это я помимо команды занимаюсь? Пришлось рассказывать – а говорить с Гури мне ещё хуже, чем читать по его губам. С ним я, как нарочно, напрягаю голос, а Любимец Солнца знай кривит облизанный пламенем рот, пялит белёсые непримиримые гляделки, и в конце концов веско изрекает что-нибудь уничижительное. В этот раз процедил: «Дурак…», и тут же давай осматривать город. Ощупывал его, даже щекой прикасался. Манави что-то рисовал, я скосил глаза на планшет: «Дурак, дурак» - разными шрифтами, в цвете и в объёме. И ухмылялся. Я очень вежливо и, наверное, очень громко сказал: «До свиданья», и ушёл.
А дома занялся Скрипачом. Уж на это мне не нужно ничьей придумки, одобрения, рисунка, раз я просто знал, какой он - худой и лёгкий. Простая мысль – ну, не тот ветер я вызвал! Оттого, что Флейтист… да и он, бедняга, не виноват, что у него злое белое лицо из холодного камня. Я даже подумывал дать ему ещё хлеба со спиртом – пусть сыграет, потешится… но потом взглянул на заиндевелый изнутри колпак - и поостерёгся. Выпустить заодно этого скаженного – нетушки. Пусть посидит, пока не придумаю, что с ним делать. Может, сгодится.
Я делал Скрипача из самого лёгкого, что нашлось – из тонкой бумаги, проволочек, из сухих цветов лунников. Только скрипку пришлось вырезать из дощечки… Я кроил и склеивал, обтягивал, подбивал и набивал, и спохватился, когда уже почти совсем готовый Скрипач стоял на столе.
Для чего?
Флейтисту в пару? Как это я вообще послушался Буцу? С чего поверил, что если городу нужно тепло – так непременно живое, почему ветер? Ладно, пусть даже ветер. Но почему Скрипач – в конце концов?
Потому! Что мне хотелось его сделать, как вот хочется съесть яблоко – будешь себя спрашивать, зачем да почему? На меня и раньше находило, и в ударе я мастерил такое, что ни в тын, ни в ворота, всякую кипучую чепуху. Такое, что обычно никак не годится для городов. Полгода вот здесь, на этом самом столе, ходил у меня, как заведённый, хоровод с шигами и шишигами… правда, это когда я ещё слышал. А с тех пор, как оглох – первый этот, печальный тощий Скрипач.
Я разглядывал неловкую фигурку. А ведь он на меня похож! Стоит, голову чуть набок повернул, губы поджал, рожица скорбная… Ладно. Живи. Стой себе спокойно. Не буду я вызывать ветер. Глупо ведь. Город я не спасу. Гури мне не верит. У него самого нет сил на новую Звезду, а Звезда бы, конечно, поправила всё. А-а, ничего бы не поправила – не в Звезде ведь причина, а в том, что нет её, а из-за того, что её нет – оттого я нынче глух, как пень, Гури изуродован, Манави - калека. Манави пытался вытащить Гури. Гури пытался погасить пожар. А я тогда уже валялся в коридоре с полным набором контузий и сотрясений. Звезда сначала вскипятила криостат, выплюнула эту газовую пробку, а потом уже огонь… Тьфу, дрянь. Наваждение!
Я помотал головой. Да. Выжить, конечно – дело не такое уж и героическое. Тем более, когда всего-навсего оглох. Может быть, из-за этого всё? Из-за того, что я стыдился обоих – и Манави, который, правда, быстро наловчился рисовать на планшете, босиком… и Гури, потому что смотреть на рубцы от ожогов неприятно, а не смотреть – как поймёшь? Или чувствовал - тем виноват, что легко отделался – лежал себе брёвнышком, горел потихоньку, оросители меня затушили, пожарные вытащили, врачи выходили, и по губам я научился читать в две недели, как будто всю жизнь только и практиковался…
Я взял Скрипача в руки, поправил острый подбородок – выше голову, бумажная душа!
Для того тебя сделал, что страшно. Вдруг я и вправду Стан-Дурак теперь, и руки мои тоже оглохли, ослепли, отняты по самую душу – раз налепили уродов в чёрных очках? Ты тоже невесть что, приговаривал я – наверное, не вслух, - суетясь, и нащупывая свечу, яркого света зажигать не хотелось, а ночь уже совсем подступила. Невесть что, но ты всё-таки живой. Другой.
Я обжёгся язычком свечи. Дёрнулся, потому что Скрипач будто пошевелил проволочным локтём. Посмотрел внимательно – не-ет, показалось. Поставил свечу, только присел - предвестие тут как тут: голова сделалась тяжёлая, пламя в ушах взяло тоном выше, выше…
Вот же дрянь! Я поднялся – медленно, а надо было торопиться, в два тягучих шага добрёл до полочки с лекарствами, а огонь уже зудел комаром, тучей злых комаров, жалит, сволочь… Всё-таки я успел. Глотнул сначала сладкого, густого, приторного до тошноты, и оно уплыло внутрь, и там разлилось горечью, поднялось, обернуло голову, спасло. Буца старенькая, что б я без тебя… Руки подёргивались, и ноги были ватные, но это уже от лекарства… Поплёлся к окну, отворить створку не получится сейчас, но хоть в щёлочку подышать… Разогнать полтора морока – от припадка и от Буцыного зелья. Ну, куда это годится? Куда я гожусь – вот не успел бы, и что? Катался бы по полу, колотился глухой своей башкой обо что ни попадя, штаны бы обмочил… Строитель…
Я прижался лбом к стеклу, смотрел в наступившую ночь. Отсюда было видно древо. Города на нём мерцали огоньками, сияли дневным светом – каждый своим, ни одного похожего. Наш бы светился молочно-белым, опаловым – красиво, а внутри… Нет, нет. Нельзя об этом думать. Тем более, сейчас. Ничего я не придумаю хорошего. Нельзя же заселить город одними Скрипачами, нет? Пусть придумывает Гури. Этот город никогда не попадёт на древо, и я, наверное, никогда больше не буду делать городов. А другие? Да, что другие? У Манави жена, каждый день ждёт его внизу, они уходят вместе… Вот он и смеётся над нами, он большой весельчак, Руки-Коротки, потому что его любят и таким, и он всё-таки может рисовать – ну, странно рисует, но всё же… Он – Герой. И Гури, как ни крути – тоже, он сам – холоднее северного ветра, холодильник, ледяной шкаф, он свой позор превратит в серебряную цепь, умрёт, но не отступит от совершенства. Только я – один, и такое совершенство, как его понимает Гури – не для меня.
Отвёл взгляд от древа… Но и здесь, внутри, с моей стороны стекла – огоньки. Скрипач! Я обернулся, и тут створка окна распахнулась мне вслед (беззвучно!), и я не устоял.
Он погасил свечу. Мягко, вскользь съездил меня по затылку. Он лежал у моих колен – огромный, тяжкий, пахнущий морем. Западный ветер.
Когда я наконец поднялся и выпутался из водорослей, из его щупалец – первое, что сделал, - подбежал к столу.
Скрипач уцелел. Он лежал ничком, вытянув руку со смычком, краешек рукава намок в восковой лужице. А скрипку прижимал к себе – бережно, ловко, там тоже всё было в порядке. Я поднял его, счистил воск, поправил волосы, помедлил – и опустил сведённые проволочной судорогой руки так, будто концерт окончен, и он просто вышел на поклон. Вот так. Отдыхай, да. Отдыхай.
Пленный ветер я не без труда убрал в самый большой кристаллизатор, прикрыл крышкой. Смотрел, как он там возится, переливаясь сероватой моросью, потом смотрел на колпак с жёстким инеем внутри – и сам себе не верил, и эти двое – тоже смотрели друг на друга, шёлковый и бумажный, один щурил и без того узкие глаза, другой поджимал готовые прыснуть губы…
Я их всех оставил в темноте, запер дверь (чего обычно не делаю), и пошёл в ночи в Овраг, к Буце.
Нама была дома. Конечно, я дурак – приходил к ней белым днём! Совсем ума решился. Окно светилось сквозь промасленную бумагу, и дымок плыл над трубой, и у Буцы были гости. Гостья. Я, правда, не сразу её разглядел.
- Добрый вечер, Стано, - Буца вроде и не старалась выговаривать, и даже как будто на меня и не глядела, но я всё понимал. – Добрый вечер. Ну, как, вызвал ветер?
- Да, Буца, спасибо.
- Оставь его себе, музыканта. Садись вот тут. Пил лекарство, я вижу?
- Да, Буца, но я...
- Познакомься, Стано, это Дьяра.
Я вздрогнул. Я-то думал, это просто куча старых перемётных сумок, ворох древних одежд, которые Буца носила девушкой в незапамятные времена, в далёкой стране. Но из кучи блеснули глаза – прозрачные, тёмные – как алмазы в глине, и высунулась жёлтые пальцы-тростинки. Зашевелились, и я прочитал, глазам не веря – добрый вечер, Стан Полозан, Из Колоса Рождённый…
- Она меня знает? И что я…
- Она сама глухая, Стано, - Буца присела рядом, улыбнулась. – Зато вы будете говорить на одном языке. Дьяра старая даже для меня, но вот пришла проведать. Поговори, оно того стоит.
Я растерянно оглянулся. Потом перевёл взгляд на Дьяру. Я не видел её лица, губ – только эти ясно-тёмные глаза и тонкие косточки в тонкой коже. Старая даже для Буцы… да что же она, неужто сама Старуха с Гор? И что я ей скажу? Да я и пальцевый язык-то знаю не очень…
И я рассказал всё. Всё, что пришло в голову – о Звезде, что хотели как лучше, нет – лучше всех, и как оно вышло, и про Руки Коротки, и про шрамы вместо губ, и про огонь, который шумит в ушах, и что в нашем городе нельзя жить - холодно, студёно и стыдно, и как Буца – тут я смущённо оглянулся, - Буца сказала, что хорошо бы вызвать туда живой ветер, и дала мне своего Флейтиста, а Скрипача я сделал сам, но это всё не то…
Я выдохся. Очаг пускал дым, в глазах стояли слёзы. Хрупкий указательный пальчик согнулся, поманил Наму. Та подошла, заслонила руки, я не видел, о чём они разговаривали. Потом Буца обернулась ко мне.
- Понимаешь, Стано, она говорит – не всякий сумеет призвать ветер, даже если ему помогает музыкант. Ты – как будто можешь, так и Дьяра считает. Но, видишь, тут я не угадала – какой ветер отзовётся на флейту. Послушать Дьяру, так тебе нужна Волынка или Бойран…
- Что?
Буца обернулась снова, знаком велела подойти, положила ладонь Дьяры в мою. И я прочёл – Бой-ран.
- И что это?
Давно нет, ответила рука. Волынщик ещё здесь. Спроси у него.
- Кто такой Волынщик, Дьяра?
Живёт в долине, был ответ. Четверо играют, каждый вызывает ветер. А ещё лучше – вместе. Четыре ветра, но одного давно не слыхать.
Тогда я решился спросить главное:
- Дьяра, - спросили мои пальцы, - скажи, это поможет нам? Если я всё-таки вызову нужный ветер?
Не знаю, отвечала сухая ладонь. Но можешь попробовать. Ты можешь.
Я нашёл Волынщика там, где сказали старухи. Я вышел в ту же ночь, ещё до зари, миновал запертый дом, мастерскую, древо, сиявшее чужими городами. Я спешил, потому что за мною оставались две древние тени, и моя бывшая команда, и наш город. Я перебрался через три ручья – последний вонял серой и дымился, поднялся – уже при свете дня – на холмы, оттуда и не видать было нашего поселения в долине, только синий, как ежевика, туман плавал внизу. А за холмами я нашёл долинку, от края до края камнем добросить можно, и посреди той долинки торчало сухое высокое дерево. Я должен был торопиться – хоть никто меня и не гнал, я чуял, что вернуться нужно сегодня же, не ночевать ведь в лесах! Потому не стал отдыхать под деревом. Снизу хорошо видно было дупло, в котором, если верить пальцам Дьяры, спал Волынщик.
Коротко рассказывать, а лез я к тому дуплу так долго, что Солнце изрядно склонилось к закату. Лез и думал – какого злого духа ради этот Волынщик забрался мало что в глушь, так ещё и на такую высоту. На гладкое, будто отполированное дерево, из которого тут и там торчали сучки, острые и кривые, как крючья. У самого отверстия дупла был, разумеется, сук потолще (а то как бы сам Волынщик забирался в убежище?). Вот, упираясь в этот сук, я и запустил исцарапанную руку внутрь.
Дупло было глубокое, стенки поросли какой-то дрянью, и я уже ушёл в отверстие почти по плечо, ещё чуть-чуть – и соскользну, а там, внутри – вот, что-то мягкое, мохнатое, в жёстких чешуях? Ай!
Как я не сломал шею, верзясь чуть ли не с вершины вниз – не знаю. Судьба, видно, дурней любит. За что хватался, чем тормозил… Опомнился у комля, хватая воздух, отплёвываясь, но правой руки не разжимал, - ох, а вдруг раздавил добычу?
Не раздавил, хотя он и лежал недвижимо у меня в ладони.
Вот это, значит, и есть Волынщик?
Ростом в два вершка, завёрнутый в траченную молью или лишаями какую-то шкурку, лохматый такой, что не видно, есть ли у него в этих зарослях лицо или морда хоть какая… Должно быть, от падения у меня больше прежнего мутилось в голове, хотя на скорый припадок было не похоже, но всё-таки я не мог толком рассмотреть Волынщика. Он как будто то уменьшался, то опять вырастал, становясь с молодую кошку величиной. Из-под шкурки торчали складки – нету ли у него крыльев? Но это оказались не крылья, а засаленный и заношенный до кожаного блеска плащ, или плед, или кто знает какая тряпка. И ещё при себе у него был мешок, из которого торчали трубки, и этот мешок он даже во сне (или в обмороке?) крепко прижимал ручками к толстому животу.
Я подстелил шкурку на дно сумки (взял самую прочную, какая только нашлась у Буцы в хозяйстве), брезгливо прихватил Волынщика за шиворот – или что там у него было под космами, - и уже почти опустил на шкурку, как этот лесной гном вдруг зашевелился, вывернулся, я только и успел заметить чёрный, вздвоенный змеиный язык. Язык мелькнул, будто холодом прошёлся по царапине у основания большого пальца, и тут же запекло огнём, но Волынщик уже лежал на дне сумки, как ни в чём ни бывало, и никакой змеи там...
Добрых пять минут я сидел, закрыв глаза, ожидая не знаю чего: судорог, боли, просто внезапной смерти. Но рука только ныла, и следов укуса я не обнаружил, царапина распухла – и всё. Дольше медлить не было смысла, я отправился в обратный путь. По крайней спешке у меня не было с собой ни еды, ни питья, я устал, рука болела всё сильнее и сильнее, и проклятый Волынщик будто набирал тяжесть с каждой милей пути. Солнце село, когда впереди ещё были три ручья. Поскользнувшись в темноте, я чуть не утоп в последнем, который оказался с привкусом железа и вился по камням, как стальной полоз.
Думал идти домой, спать, однако ноги сами вынесли к Буце.
Она была одна, и ни словом не обмолвилась о Дьяре, и я не спросил. Нама Буца отломила мне, совсем как тому Флейтисту, свежей лепёшки, налила супу из бобов – от рисовой водки я отказался, - осмотрела руку, ничего не сказала, смазала чем-то из своих холодных фарфоровых плошек. Я ещё видел, сонный, как она вытащила из сумки Волынщика, потом заплескалась вода, и я уснул.
Наутро Буцы я не дозвался. Вот чудная она старуха, при дневном свете никогда не бывает дома. Зато Волынщик был тут как тут, только я его едва узнал. По-прежнему толстенький, пузатый, и мешок с трубками при нём – но весь чистый! Оказалось, что у него вполне заурядная щекастая физиономия с огненным румянцем. Вместо заеложенной тряпки Волынщик картинно кутался в кусок домотканого Буцыного полотна. Вообще же, когда я проснулся, этот странный гном и ухом не повёл. Он был занят. Косы заплетал, ты подумай! Справа у него уже красовались две, отмытые до цвета кукурузных рылец, перевязанные алыми нитками, теперь он возился с левой стороной.
Я уже поднялся, умылся, (рука не болела, хоть и не зажила бесследно, как обычно бывало от снадобий Буцы), и вообще собрался уходить, когда Волынщик закончил прихорашиваться и приметил меня. А заметив, тут же притворился мёртвым – повалился на спину, показал стоптанные сапоги размером в палец.
Я засмеялся, спрятал его в плетёный мешочек – Буца, наверное, специально оставила на виду, и пошёл к себе.
В двери белела записка. Почерк Гури, я даже услыхал его гнусавый голос: «Не застал. Приду позже. Нужно поговорить. Г. »
Поговорить? Да милости просим! Тянется это, тянется, и ведь ясно же, что не сегодня-завтра я буду отлучён, отстранён, отправлен в отставку – и, наконец-то, избавлюсь от Гури и Манави, раз уж не могу им ничем помочь. Гури придёт – вот и скажу, первым, не дожидаясь. А пока – не заняться ли нам делом?
Волынщик, вытряхнутый из плетёнки, немедленно принялся охорашиваться. Пока он расправлял складки и раскладывал косы, я пошёл посмотреть, как там мои пленники и музыканты. Ветра были в порядке, во всяком случае, в колпаке царила зима, а в кристаллизаторе плескалась изморось. Флейтист хмурил брови, Скрипач разглядывал носки башмаков. Я перенёс Волынщика в рабочую комнату, и там он показал себя во всей красе. Не выпуская из рук пресловутого мешка - я уж догадался, что это и есть его волынка, - бегал по столам, заглядывал в стекло, дёргал струны на скрипке, а Флейтиста исхитрился потянуть за косицу на затылке. Счастье твоё, подумал я, что Флейтист не ел, не пил, а не то пропорол бы тебе брюхо, да и волынку заодно… Наконец я его отловил, поставил перед собою.
Этот, конечно, не то, что куклы – Буцы и моя. Этот - как будто живой. Я, в общем-то, не слишком раздумывал, что он за создание такое. Но про Флейтиста – про спирт и хлеб – мне сказала Буца, Скрипача, видимо, оживило пламя свечи, а как договориться с этим? Поймёт ли?
Он понял. Он отчаянно корчился, стараясь вырваться из моих пальцев, наконец высвободил ручки, закрыл уши, закатил глаза. Дескать, не ори! Сыграю я тебе, вызову я тебе ветер! Надо думать, я слишком уж форсировал голос. Я сел, переводя дух, а Волынщик завозился вокруг своего мешка. Мало-помалу мешок надувался, трубки смешно топорщились. Я не слышал такой музыки до того, как оглох, и мне было любопытно угадать. С другой стороны, я опасался упустить пришельца. Ничего, однако, не происходило. Я отвернулся, думая, что так, может быть, лучше… и тут Волынщик тронул меня сзади за руку.
- Ну, что тебе?
Волынщик глядел на меня блестящими, как у ящерки, глазками. Наверное, он что-то говорил, но из-за усов и густой бороды я ничего не мог разобрать. Он показал на мешок, потом опять тронул за руку.
- Где же твой ветер? Ну?
Волынщик покачал головой. И вдруг – я решил, померещилось – изо рта его высунулся раздвоенный чёрный язык, тронул подживающий рубец у основания пальца. Только тронул, и в пальце тотчас завелась тупая нудная боль. Волынщик спрятал жало и смотрел, не мигая. Как змея.
- Что ты хочешь? Вот ещё на мою голову…
И тут я догадался. Вчера я был весь исцарапан, палец сочился кровью… Это было ужасно глупо, глупее всего, что я до сих пор делал. Я поднялся и принёс нож, которым буйволову кожу резал для приводных ремней, таким и палец отчехнёшь – не заметишь. Посмотрел на лезвие и понял - ни за что не полосну себя по живому. Волынщик нервно теребил косы, похлопывал ручкой по волынке. Я показал ему кулак, отложил нож подальше и выбрал из инструментов тонкую иглу. Это другое дело, это – как в больнице, или у Буцы, когда она (я стиснул зубы)… когда она рассматривает каплю крови из пальца на просвет, чтобы потом выбрать нужные травки…
Змеиный язык снова метнулся, подхватил каплю – она ещё и упасть не успела, а маленькую ранку запекло огнём, как от кислоты. Я пустил воду в раковине, сунул палец под струю. Похоже, Волынщик мазнул по коже каким-то ядом, потому что кровь не унималась, и боль не утихала, но истечь кровью из пальца – ерунда! И я, стоя у воды, посмотрел туда, где огромный, как гора, толстый Волынщик управлялся с трубками. Он сделался теперь грозен, он скинул смешную шляпу, и тёмно-рыжие волосы змеями плясали на жирных плечах, и румянец на щеках налился багровым, и музыкант притоптывал в такт – а я не слышал ничего, кроме свиста и рёва пламени. Рука горела огнём, вода стекала по коже, пузырясь и закипая, как жидкий газ в криостате… Я хотел ступить шаг, просто отойти от боли, но щиколотки у меня оказались спутаны сухими путами – как травами, или засыпаны песком? Хотя я ничего такого не видел, чувствовал: они ползут от коленей к бёдрам – отовсюду, из каждой щёлки, нет спасения! – стягивают меня, как мумию, пеленают, и я рвался, пытаясь сойти с места, а сухая сеть захлестнула горло и закачалась перед самыми глазами, как змеиная голова…
Нет, ничего… Я отдышался. Я смотрел с тупым удивлением на распухший палец, пошевелил ступнями – всё в порядке, сделал два неверных шага – вот он, сидит на краю стола, злой гоблин с волынкой, болтает ножками. А сухой и упругий, как змеиное тело, как ползучая лоза, его ветер – у меня на плечах.
Что это, прохрипел я. Что ты вызвал? Волынщик, безмятежно ухмыляясь, ткнул пальчиком в окно напротив, в то, куда утром первым заглядывало солнце.
Восточный ветер. Ветер с востока.
Я забыл думать о Волынщике. Восточный ветер, померещившийся змеёй и убийцей, теперь лежал повсюду почти невидимым лёгким песком. Его плети осыпались с меня при каждом движении, погружая руки в эту чуть золотистую пыль, я ощущал только тепло. Я поискал, во что бы его сложить до поры – ведь это, может быть, то, что мне нужно – воды и льда в городе и без ветров довольно. Сгодился большой глиняный кувшин, сам же я когда-то вылепил пузатого безголовца. Я собирал ветер совком, сыпал руками, не обращая внимания на боль, и от раза к разу мой пленник казался всё более мягким, гладил пальцы – и я не заметил, конечно, как вошёл Гури. Ткнулся носом в его парусиновые колени.
- Дома, наконец. Чем ты занят? - поинтересовался Любимец Солнца.
- Уборку делаю, - отвечал я, стараясь умерить голос. Наверняка, визжал, как немазаная дверная петля.
- Уборку. Вот как, - Гури глубоко упрятал руки в карманы штанов, покачивался с носков на пятки, смотрел поверх меня. Ни пленных ветров, ни музыкантов он, конечно, не видел, да и моя физиономия, насколько я понимал, была для него довольно расплывчатым пятном. – Я искал тебя. Вчера, сегодня утром. Не важно, где ты был. Ты был мне нужен. Но тебя нет… Короче…
- Я не приду, - я ворвался в эту паузу, единственную, прежде, чем он скажет сам. – Гури, проваливай, уходи, я увольняюсь, всё! Свободен!
Я выпрямился перед своим бывшим начальником. Плети восточного ветра, что ещё болтались у меня на шее, ожили и потянулись к Гури. Им хотелось добраться до светло-жёлтых, масляных, будто и не тронутых огнём волос. Но Гури отмахнулся, дёрнул щекой.
- Собственно, - процедил он, щурясь, - что это у тебя тут? Осы? Собственно… Я это и хотел тебе сказать. Ты уволен. И чтобы я тебя больше не видел в мастерской.
Он говорил спокойно, как будто ничего не случилось. Но с тех пор, как кое-что случилось, это меня грызло и раздражало, я сейчас только узнал – если бы он хотя бы не делал вид, что мы по-прежнему в полноте своих тел и умений, что мы не нуждаемся в чём-то… может быть, даже в отвращении, или в стыде, или… Не важно. Уже ничего не было важно. И я уже ничего не был должен Любимцу Солнца, и мог обещать ему что угодно.
- Ты не увидишь, - сказал я, и понял, что это правда – он не увидит. Он слепнет с каждым днём. Но Гури в ответ даже не поморщился. Повернулся на каблуках и вышел твёрдо, уверенно.
Ох, как же мне стало хорошо, когда он ушёл! Сделал почти всё, что хотел: уволился, оскорбил Гури – не могу сказать, что я его любил, но мне всегда хотелось его уважать, он был знающий мастер, ну, а что самоуверенный до крайности… Но за те полгода, пока мы, оправившись, кто как смог, от ран и увечий, пытались закончить так прекрасно запланированный город… Пока нас считали – и за это тоже – Героями… В эти полгода всякий бы понял, что дело ушло, ускользнуло, прахом рассыпалось. Но Гури либо не понял, либо не захотел признать, и в эти шесть месяцев его воля съела мою, сам я стал его тенью. Манави - нет, потому что Манави просто рисовал и смеялся, может быть, он сошёл с ума – с ним я не говорил: на губах вечная ухмылка, а пальцев, чтобы показать знаками, нет, Руки Коротки… Может быть, он и Манави сказал то же самое, да мне-то что? Я должен был дождаться ночи, чтобы прийти в мастерскую и закончить то, что задумал - с ветром.
Я собрал весь Восточный ветер в кувшин, остался только тот, что вокруг шеи. Теперь он казался на ощупь шёлковой пряжей. Я не стал его снимать. В конце концов, не тащить же с собой кувшин в мастерскую! До времени воров оставалось ещё немного, я поужинал, чем пришлось, и там было ещё с полбутылки вина… После первого глотка мне пришла мысль, что это ведь я вроде бы напиваюсь в одиночку – нет, зачем? Я собрал всё, что нужно, перешёл из кухни в рабочую комнату. Флейтисту – кусочек хлеба и три капли из спиртовки, хватит... Скрипачу – что там осталось в резервуаре, будет гореть – хоть недолго, зато воском не обольёт… Волынщик спал, положив буйну голову на чрево волынки. Его я будить не собирался, да он сам проснулся, почуял меня, наверное. Сначала он принял красное вино за кровь, и у него даже уши задвигались – ему! Столько! Но разнюхал, скривился, замотал головой, ручками стал отпихивать от себя – хоть я и предложил в шутку. Но, когда увидел, что Флейтист, отложив флейту, поправляет сбившуюся косицу, а Скрипач, шевеля губами, настраивает скрипку – кинулся ко мне, хватал за рукава, глядел уже не как змея – как верный пёс. Я отказывался – вот ещё, что придумал! Я показывал распухший палец – вот, мол, что от твоих причуд бывает. Тут Флейтист вмешался - просеменил к нам, поклонился мне, Волынщику, и что-то, видимо, ему сказал. Вот это да – они друг друга понимали! Волынщик затряс головой – рассердился, что ли? А Флейтист – я не успевал опомниться: что делает, что делается? – отступил на шажок, вынул из ножен длинный меч и протянул мне, низко кланяясь.
Я пью мало и не чаще двух-трёх раз в год. Но чтобы опьянеть от нескольких глотков вина? Меч, светлая полоска стали на фарфоровых ладошках… Я посмотрел на злых гоблинов, перевёл взгляд на Скрипача. Тот изготовился и ждал. И я знал, что он не опустит занесённого смычка, покуда я не сделаю того, что нужно одному из них. А мне-то что ваша музыка, глухому – сказать бы? Но раз налил спирт, и зажёг огонь, и дал хлеба, теперь – хочешь, не хочешь – должен закончить дело. И я взял меч, только не позволил Волынщику припечь отравой другой палец. Пришлось ему слизнуть своё прямо с лезвия. Флейтист бы только не счёл за обиду.., но тот – ничего, и с поклоном же принял оружие обратно, и больше я для них не существовал. Флейтист завёл первым, за ним подхватил Скрипач, и только благодарный Волынщик обернулся и кивнул, заметив, что я пораненный палец прижимаю ко рту – тише, значит, чтобы без ветров и разрушений!
Вино осталось недопитым – я заснул в кресле под неслышный этот концерт. Очнувшись, долго растирал виски. В окно заглядывала полная луна, мне было немного холодно и, кажется, я ногу отсидел… Поднялся, ощущая в ступне противный зуд. Спирт давно выгорел, музыканты мои валялись, как пришлось кому: Флейтист на спине, раскинув руки – надо же, Скрипач – на боку. Волынщик снова дрых, волынка совсем опустела, превратилась в мешок. Я провёл ладонью по плечам – здесь он, не утёк, не рассыпался… И хорошо. И отлично. Скоро в городе будешь жить, разгуляешься. Ветер не ответил, да и что бы он мог сказать?
В мастерскую – дверь не подалась, тоже новое дело, - я пролез через окно. Запереть окно наш умник не догадался. Я уже оседлал подоконник, когда внезапно накатил страх, что всё зря – Гури опустил пресс, города нет …
Но город был. Он молочным туманом отсвечивал на месте. Я пробежал к нему на цыпочках, мысли не было входить, но посмотреть, как мой ветер приживётся и согреет этих… кукарачей, - посмотреть хотелось. Потому я пританцовывал нетерпеливо, покуда руки искали подходящую слабину на куполе, и потом, когда с ладони отпускал в пустоту под ним кровью купленный Восточный ветер – меня даже зазнобило от нетерпения. Я отмахнулся и от озноба, и от внезапной тяжести в затылке – ну, что это, вздор, не сейчас! Изыди! И отступило всё, и я только видел, как изменился молочный свет – стал чуть розоватым, словно внутри разлилась заря.
Мне очень хотелось знать больше, например - как они там скидывают, наконец-то, унылые долгополые плащи, и балахоны, может быть, обнимаются вовсю, потому что мир ведь переменился! Я почти утопил лицо в плёнку, рискуя потерять дыхание, и я таки увидел.
Да, они скинули дурацкие одежды. И даже обнимались, да вот не любви ради. Тут и там, куда бы я ни ткнулся – полуголые, оседлавшие друг друга, вцепившиеся мёртвой хваткой – они сошли с ума, все, все, сколько их там было, не соблюдая различий, свалом – убивали друг друга. Город ночной стороны горел, это был тот самый отсвет, зарница. И причину я видел вполне ясно - ползут по улицам золотые змеи, свиваются кольцами, хватают жертву – любого, кто ещё не обезумел, - стягивают, пеленают, впиваются в шею, заползают в глаза…
Я испугался. Так сильно, что стал шарить под куполом, грозя порвать плёнку и наследить необратимо. Пытался схватить неуловимые сети, вытащить, но ничего не получалось. И тут меня самого рвануло за шиворот, я вылетел из купола и оказался лицом к лицу с Гури.
Он был в бешенстве. В мастерской горели все лампы. Откуда? Что? Распахнута была дверь в каморку, где хранились запчасти – ну, конечно! Я-то его не услышал, но меня, наверное, не учуять было просто нельзя. Дело выходило дрянь, и хуже становилось с каждой секундой, потому что Гури уже сунул лицо внутрь, и что он там мог разглядеть – об этом и думать нечего. Бежать мне, спасаться – но всё сделалось вязкое, как сироп, в затылке плескался свинец, и пламя запело комариным адским голосом. Гури вынырнул из города, руки его протянулись ко мне. Он что-то говорил, шевелил губами, но в слова это не складывалось. Уже ни к чему было – сейчас сам свалюсь, если раньше не прибьёт, - но всё-таки понял: не говорит он, а плачет! Без слёз, всухую – просто хватает ртом убегающий из горла воздух. Тут меня ударило, как взрывной волной, и конец настал всему.
Шторм шумел и ревел, скользкий Западный ветер заползал в рот и золотой змеёй норовил проскользнуть внутрь, а я сопротивлялся, и от морской воды меня стошнило.
Я не удивился, отчего это посреди моря мою голову держит Нама Буца. Кому ж ещё тут быть, особенно если ночь и буря?
- Нама, - сказал я с силой, - Нама, я пить хочу.
И она, улыбаясь одними глазами – губы строгие! – подала мне столько воды, что я пил, пил, а когда уже больше не влезало, оказалось, что я выпил море. Пучина превратилась в обычную госпитальную постель на пружинах. Они кололи мне бока.
- Буца, - сказал я, пытаясь подняться, - ты что делаешь в больнице? Кто тебя пустил?
Буца в ответ затулила мне рот ладошкой и пальцами показала: лежи!
Я послушался. Мне снова стало нехорошо, не только от выпитой воды или сотрясения. Я вспомнил – а с чего бы мне забыть? – да, поймал Восточный ветер на приманку из собственной крови, и ветер жестоко меня одурачил, а Любимец Солнца, должно быть, врезал мне по заслугам… Или не успел, если меня скрутило раньше...
- Буца, - я старался не напрягать связки, чтобы вышло шёпотом, - Нама Буца, что же это такое, кончится оно или нет?
- Не знаю, Стано, - отвечала знахарка. Она никогда не говорила неправды, но мне от этого всегда бывало легче, чем смотреть в глаза врачей, которые приучены плести слова. – Ты бы поспал.
- Нет. Не получится. Знаешь, что было?
- Знаю.
- А… Гури? – я вдруг испугался, что он умер. Мало ли что? От горя…
- Ничего. Не бойся. Он сразу ушёл. Потом вызвал врачей. Сказал, что вы работали, а тебе вдруг стало плохо.
Я под натянутым до подбородка одеялом прикусил палец. Какого лешего он так себя ведёт? Не хватало ещё, чтобы он мне жизнь спас… Испугался. Конечно, приятного мало, а он ещё и брезгливый, но всё-таки…
- Буца, - я закрыл глаза, чтобы не видеть, что она мне скажет, - в городе у нас такое творится... Ветер, который Волынщик мне вызвал – понимаешь, это ветер-убийца.
Ты спи, сказали её пальцы на моей ладони. Спи, Стано, есть ещё Бойран…
В больнице меня продержали всего три дня, что им со мной долго возиться? Физически я был, можно сказать, в порядке: припадок не сильный, ничего я себе не повредил, да и Гури меня не тронул… Лучше бы он всё-таки не побрезговал и придушил. Никто из врачей не заговаривал насчёт того, что, собственно, случилось – может быть, они и не знали. Если Гури не сказал… А он мог и промолчать… Зато у него теперь был хороший повод избежать позора: что возьмёшь с такого строителя, который то и дело грохается в корчах? И город можно было бы оставить в мастерской – для восстановления, а на самом деле…
Я только об этом и думал: что я ничего не должен, что этих ублюдков так или иначе нужно было извести, что Гури мне ещё спасибо скажет… но всё это были людоедские мысли, а сам я себе казался стеклянным, пустым – и как никто этой пустоты не видит?
Я понимал, и решил уже для себя, что оставаться здесь невозможно. Но куда идти, и как быть дальше – об этом я мог поговорить, пожалуй, только с Намой… Или с Дьярой. Но Дьяра – не приснилась ли мне? А Нама Буца незаметно исчезла, как только я перестал блевать и проваливаться в обмороки. Для начала зайду к ней, первым же делом. Отдам Флейтиста. И Волынщика. Насчёт Скрипача я был пока не уверен, но, может быть, ему предстояла пещь огненная – сожгу, к лешей матери, да и всё.
Но Буца ждала меня у выхода, сидела на ступеньках, завернувшись от солнца в соломенный плащ. И с чего это я взял, что она бывает только по ночам? Видно, днём у неё другие дела – вот как сейчас. Она кивнула, взяла меня за руку, как маленького, и так мы пошли у всех на виду – этакий детина Стан Полозан (ну и что, раз глухой и припадочный) и старушка-знахарка, небесный одуванчик. Дома всё было, как прежде, и три пленных ветра всё ещё сидели взаперти, и трое музыкантов лежали так, как я их бросил в ту ночь. Ни слова не говоря (во всяком случае, я не заметил ни слова), Нама заставила меня выпить травяного чаю из термоса, а потом оказалось, что на столе между нами - чужая вещь.
- Буца?
- Бойран, - сказала она пальцами, чтобы я лучше понял. – Это твоё, Стано.
- Нет.
Она шмыгнула носом, - плачет, что ли? – обняла мою голову, прижала к плечу. Я посмотрел – неужто всё-таки плачет? – и ничего не разглядел в сплошных морщинах.
- Нама Буца, я не колдун. Забери это, и их тоже забери, а ветра я сам выпущу. Я ведь ухожу, не останусь тут. Если бы мог поправить – остался бы, но как?
Буца вдруг заглянула мне прямо в глаза – не так часто случалось, ведь я выгнался как дуб, здоровенный, а она маленькая, годами пригнутая, - нет, не плакала, и её глаза мерцали сплошь чёрным, как у Флейтиста. Но было совсем не страшно.
- Стано, мне ли не жалеть? Но что твоё – то твоё.
- Я не хочу, Нама. Я разве должен?!
- У тебя три ветра в плену, они не уйдут без товарища. Ты меня прости, с меня всё началось, сколько лет уже землю топчу, а всё ума не нажила…
- Что ты, Буца! Я и в мыслях не держал…
- Держи, не держи – что сделали, то сделали. Этот бойран твой, так сказала Дьяра.
- Да она кто такая? Откуда ей знать, если даже ты не знаешь?
Буца отпустила мою глупую голову и мелко засмеялась:
- Она Мать Ветрам. Уж она-то знает. Ну, прощай. Зла не держи…
Я ещё только хотел сказать – Буца, что ты, какое зло?! – а её уже и не видать. Словно кошка – только что была, и уже нет…
Эта штука больше всего была похожа на полную Луну – выпуклая, обтянутая плотным – кожей, что ли, медного цвета, будто отполированной... Это что же, у меня оркестрик получается – флейта , скрипка, волынка и этот вот… бубен! Мать Ветрам… хорошо, а где же музыкант? Я долго разглядывал инструмент, потом всё-таки протянул руку…
Я его слышал!
Не сам звук, конечно, а лишь то, как натянутая перепонка ударила в пальцы. Показалось, что трое кадавров в тени шевельнулись?
Я ещё раз прикоснулся – только погладил, а под щепотью зарокотало глухо, отозвалось сбоем в сердце. Скрипач поднял лёгкую голову, Флейтист скорчился, Волынщик пробудился и потягивался, сгоняя одурь.
Да, да, сказал я тихо-тихо, глядя на них то ли с ненавистью, то ли с радостью. Дождались? Ну, кто сыграет для Южного ветра?
Они молчали. Я поднялся, опасаясь выйти из комнаты к ним спиной, а у самого руки тряслись, пока шарил по ящичкам в кухне и по шкафчикам в рабочей комнате – вдруг не найду чего-нибудь?
Нашёл. Деловито всё приготовил, палец колол – даже не поморщился, и вот они смотрят на меня – вроде куклы, нежити, но глаза! Живые, жадные.
Кто сыграет, спросил я.
Скрипач вздёрнул брови. Флейтист поклонился, скрывая усмешку. Волынщик похлопал меня по ладони.
Вы с ума сошли. Я даже пальцем повертел у виска – чтобы поняли наверняка. Я не могу. Я глухой, если вы ещё не заметили.
А я из проволок и бумаги. А я – фарфор, и шёлк, и конский волос. А Волынщик и слушать не стал, отмахнулся – вздор, дескать…
И тут до меня дошло, наконец. Что это я говорил Буце: ухожу, но ещё сам не знаю, куда и зачем? Потому, что не могу исправить?
Да, не могу. Не всё можно исправить. Но если это, как она сказала – моё… И если это всё, что я могу…
Я сказал: прошу прощения, ребята, в тесноте, да не в обиде… Побросал их в первый попавшийся пакет, туда же сунул остатки – сухарь, аптечную бутылочку, зажигалку. Нож – тот самый, острейший, - спрятал в чехол для газового ключа и подумал, что это смешно – в случае чего – не защита, я зарезать, наверное, даже «кукарачу» не смогу … а защищаться, очень может быть, что и будет от кого, не всех же я их перевёл… ну, и… Ах, да, бубен же этот…
Дверь я не запер. И ещё я опрокинул колпак, сбросил крышку с кристаллизатора и разбил кувшин. Ничего особенного не случилось, да я и не думал об этом. Я спешил.
Мне везло. Никто не попался на пути, и тяжёлые двери мастерской оказались не на запоре. Почти не дыша, постоял на пороге: Гури? Ты здесь?
Нет никого. Даже больная совесть иногда берёт передышку.
Я прошёл к станку, разложил своё кукольное хозяйство. Оглянулся… ах, чего-то я не сделал, и засмеялся, сообразив – чего именно. Никому не сказал! Записку оставить? Ерунда. Не важно, чтобы об этом знали. Делай, что делаешь – или ничего…
С этим я быстренько сгрёб музыкантов в охапку – и ушёл в город, ничего за собою не оставляя.
Я не выбирал место, это снова оказалась ночная половина – гулкая, в руинах, в тусклом свете. Я не знал, прячется ли тут ещё Восточный ветер, но его холодный братец точно не ушёл далеко. Проделал всё привычно, чуть ли не с закрытыми глазами, и острой боли в отравленном пальце – котором по счёту? – даже обрадовался. Теперь мы стояли рядом – плечом к плечу… потому что это были уже не куклы. Флейтист, правда, приходился мне чуть выше локтя… Скрипач тронул за руку, и я прочёл по нарисованным губам: начинай. Мы подстроимся, подхватим. Я нерешительно вынул инструмент, в нём была удобная перемычка, он так и просился под прикосновение, и самое простое было – как сердце. То, что всегда с собой.
Там- та-там, Там-та-там… Пораненные пальцы отзывались болью, сначала это было терпимо, но медного цвета кожа сама ударяла в ладонь, и тот ритм, что я в себе нащупал, становился всё жёстче. Я не ждал чуда, и скрипка, волынка, флейта – они оставались немые, я видел только движения, а потом заметил движение вокруг нас…
Они пришли. Надо думать, мы их выманили, как крыс. Ох, сколько же их, и это всё – глухота, слепота и калечество, смотри, какие у них лица – рожи из кошмаров! Прислушиваются, переглядываются, трясут головами. Как одурманенные, как зачарованные, раскачиваются, тянут руки, притоптывают босыми и кое-как обутыми ногами…
Мне бы крикнуть: а ну, прочь! - но я чувствовал, что связки сорваны в хрипе. Плохо дело – я понимал, что уже не остановлюсь – да и как, сердце остановить, что ли? Пылающие ладони, ветер и бубен – где что? Всё вокруг струилось и корчилось, как в огне, слёзы текли из обожжённых глаз. Страшилища теснили нас к стене – ближе, ближе, вот и конец, не отбиться – до ножа не дотянусь, да и не управлюсь…
Но слева из-под руки взвился Флейтист, два меча, – по его белому, словно фарфоровому лицу, катился пот, под распахнувшимся кимоно тяжело ходила грудь. Справа – здоровяк Волынщик, только сунься кто! И Скрипач впереди обернулся, оскалился – ну, давай, жги! – смычок, как шпага, полоснул наотмашь - и сорванная струна выстрелила в лицо. Я уже не видел, только почувствовал, как льдом и палом скользнуло змеиное жало, слизнувшее кровь - и больше о себе самом я не знал ничего.
Южный ветер пришёл.
Южный ветер.
|
Вход
FAQ
Поиск
